Серая безликая многоэтажка. Архитектурное недоразумение, способное чувствительную натуру вогнать в депрессию. Именно её обшарпанному подъезду было суждено стать Храмом Любви для советского юношества. Вместо фресок и разноцветных смальт – скабрёзные надписи на стенах, нанесенные копотью от спички. Вместо свечей – электрические лампочки в плафонах, обильно покрытых паутиной. Вместо ладана – удушливый запах мусоропровода, особенно летом. Посреди этой разрухи вершились таинства любви, от коленопреклонённого признания и первого поцелуя до прощального «прости!». Всесоюзный любовный андеграунд.
Двумя этажами выше в замке повернулся ключ, и дверь открылась:
– Наташа, сколько я буду повторять?
– Папа, мне нужно поговорить.
– Если ты не придёшь через пять минут, я спущусь сам.
– Хорошо. Я услышала.
Дверь захлопнулась. Мы с Наташей обрели друг друга ещё на пять минут.
Полагаешь, нельзя предаться пылкой страсти, будучи запертым в тесной лестничной клетке? Ошибаешься. Ещё как можно. Вопреки мириадам страхов и запретов. Невзирая на предрассудки и предубеждения. А для случайных прохожих – жильцов, не признающих лифт, – мы вдвоём штудируем учебник геометрии. Если бы бетонные стены подъездов могли заговорить, они поведали бы миру тысячи сокровенных тайн, в том числе и мои. Вернее, наши.
Поначалу мне казалось, что наш интерес друг к другу со временем будет лишь усиливаться. И вдруг налетела тоска. Без видимых причин. Не на день. И не на неделю. На месяцы! Поделиться болью не с кем, да и какой смысл? Весёлый никогда не поймёт грустного. Я был вынужден остаться со своим странным сплином один на один. Утром зачем-то идёшь в школу. Сидишь за партой, как глухонемой, глядя в окно. Вечером бродишь по опустевшим улицам города, как Тесей в лабиринте Минотавра. Заявляешься домой за полночь. Незаметно просачиваешься в свою комнату. Уединяешься и, не включая торшер, припадаешь ухом к магнитофону. С головой погружаешься в “Pink Floyd” или в “Black Sabbath”. Если тоску нельзя изжить, если нельзя убить её, как мифического быка, остаётся привыкнуть к ней и испить её горечь до дна.
Синусоида должна достичь нижней точки, чтобы оттолкнуться от неё и начать движение наверх, к пику. Назовём нижнюю точку хронической апатией. Апассионата. (Вот, поверил “алгеброй гармонию” - Стендаль, наконец-то, может отдохнуть!)...
Назавтра условленная встреча с Наташей. Она превзошла сама себя и пришла без опоздания. Чтобы развеять мою угрюмость, шепнула что-то ободряющее. Потом объятия и поцелуи. Как обычно. Как привычно. А окрыляющее happy to be не снизошло. Нить, которую мне протягивала моя Ариадна, снова и снова выскальзывала из моей руки. И день ото дня отношения всё прохладнее. И моё молчание в ответ на её настойчивые расспросы. Что я мог объяснить ей, если сам ничего не понимал? Я полагал, что виновата хандра, к которой я склонен от природы. Мне становилось не по себе, когда я замечал Наташино недоумение и растерянность. Она, в конце концов, ни при чём, и делала всё, что в её силах, чтобы замедлить приближение пропасти. Ещё мучительнее было увидеть на её щеке слезу.
Лишь спустя годы, обретя некоторое количество жизненного опыта, я начал догадываться: то была тоска-ожидание. Тоска-предчувствие. Мечта о чём-то большем, чем наивные плотские утехи старшеклассника. То была жажда всепоглощающей любви к женщине. Настоящей любви. Величественной любви. Небывалой. Или даже немыслимой. Звучит, возможно, чересчур пафосно, но моё тогдашнее состояние отражено верно.
Ни один мудрец не раскроет смысл словосочетания «настоящая любовь». Никто не знает, как её распознать и как отличить, например, от мимолётного увлечения. Не существует универсального эталона настоящей любви, подобного эталону метра в Париже. Остаётся лишь ждать такую любовь, как чудо. Непостижимое и непредсказуемое. И, может быть, оно когда-нибудь случится. Может быть! Быть может…
Двумя этажами выше в замке повернулся ключ, и дверь открылась:
– Наташа, сколько я буду повторять?
– Папа, мне нужно поговорить.
– Если ты не придёшь через пять минут, я спущусь сам.
– Хорошо. Я услышала.
Дверь захлопнулась. Мы с Наташей обрели друг друга ещё на пять минут.
Полагаешь, нельзя предаться пылкой страсти, будучи запертым в тесной лестничной клетке? Ошибаешься. Ещё как можно. Вопреки мириадам страхов и запретов. Невзирая на предрассудки и предубеждения. А для случайных прохожих – жильцов, не признающих лифт, – мы вдвоём штудируем учебник геометрии. Если бы бетонные стены подъездов могли заговорить, они поведали бы миру тысячи сокровенных тайн, в том числе и мои. Вернее, наши.
Поначалу мне казалось, что наш интерес друг к другу со временем будет лишь усиливаться. И вдруг налетела тоска. Без видимых причин. Не на день. И не на неделю. На месяцы! Поделиться болью не с кем, да и какой смысл? Весёлый никогда не поймёт грустного. Я был вынужден остаться со своим странным сплином один на один. Утром зачем-то идёшь в школу. Сидишь за партой, как глухонемой, глядя в окно. Вечером бродишь по опустевшим улицам города, как Тесей в лабиринте Минотавра. Заявляешься домой за полночь. Незаметно просачиваешься в свою комнату. Уединяешься и, не включая торшер, припадаешь ухом к магнитофону. С головой погружаешься в “Pink Floyd” или в “Black Sabbath”. Если тоску нельзя изжить, если нельзя убить её, как мифического быка, остаётся привыкнуть к ней и испить её горечь до дна.
Синусоида должна достичь нижней точки, чтобы оттолкнуться от неё и начать движение наверх, к пику. Назовём нижнюю точку хронической апатией. Апассионата. (Вот, поверил “алгеброй гармонию” - Стендаль, наконец-то, может отдохнуть!)...
Назавтра условленная встреча с Наташей. Она превзошла сама себя и пришла без опоздания. Чтобы развеять мою угрюмость, шепнула что-то ободряющее. Потом объятия и поцелуи. Как обычно. Как привычно. А окрыляющее happy to be не снизошло. Нить, которую мне протягивала моя Ариадна, снова и снова выскальзывала из моей руки. И день ото дня отношения всё прохладнее. И моё молчание в ответ на её настойчивые расспросы. Что я мог объяснить ей, если сам ничего не понимал? Я полагал, что виновата хандра, к которой я склонен от природы. Мне становилось не по себе, когда я замечал Наташино недоумение и растерянность. Она, в конце концов, ни при чём, и делала всё, что в её силах, чтобы замедлить приближение пропасти. Ещё мучительнее было увидеть на её щеке слезу.
Лишь спустя годы, обретя некоторое количество жизненного опыта, я начал догадываться: то была тоска-ожидание. Тоска-предчувствие. Мечта о чём-то большем, чем наивные плотские утехи старшеклассника. То была жажда всепоглощающей любви к женщине. Настоящей любви. Величественной любви. Небывалой. Или даже немыслимой. Звучит, возможно, чересчур пафосно, но моё тогдашнее состояние отражено верно.
Ни один мудрец не раскроет смысл словосочетания «настоящая любовь». Никто не знает, как её распознать и как отличить, например, от мимолётного увлечения. Не существует универсального эталона настоящей любви, подобного эталону метра в Париже. Остаётся лишь ждать такую любовь, как чудо. Непостижимое и непредсказуемое. И, может быть, оно когда-нибудь случится. Может быть! Быть может…
PS Мои литературные миниатюры можно почитать здесь:
Комментарии
Отправить комментарий